Повседневная жизнь советской богемы от Лили Брик до Галины Брежневой - Александр Анатольевич Васькин

краски смешиваются спонтанно, создавая гамму мягких цветов. Используя эту технику, очень важно соблюдать последовательность выбора красок. В подобного рода спонтанном написании возможно работать лишь одной кистью. Вообразите себе солдата, у которого вместо пулемета несколько ружей, которые необходимо постоянно перезаряжать». Воистину, все гениальное — просто.

А когда под рукой не было кисти, Зверев вооружался бритвенным помазком и обыкновенным столовым ножом. «Он бросался на лист бумаги с пол-литровой банкой, обливал бумагу, пол, стулья грязной водой, швырял в лужу банки гуаши, размазывал тряпкой, а то и ботинками весь этот цветовой кошмар, шлепал по нему помазком, проводил ножом две-три линии, и на глазах возникал душистый букет сирени или лицо старухи, мелькнувшее за окном. Очень часто процесс создания превосходил результат», — восхищался его коллега Плавинский. А если и столового ножа под рукой Зверева не было — ничего страшного: он процарапывал линии ногтями. «Настоящий художник, даже если у него нет и одной краски, должен уметь рисовать при помощи кусочка земли или глины», — изрекал Зверев любимую прописную истину и добавлял: «Кисть в руках художника должна быть такой же послушной, как лошадь у хорошего извозчика».

Быстро появляется мода на Зверева — среди его почитателей, например, композитор-авангардист Андрей Волконский, еще один представитель советской богемы. Урожденный князь, «из тех самых», он родился в Женеве в 1933 году. Непонятно, какая муха укусила его отца, русского эмигранта и певца Михаила Волконского, но тот зачем-то вернулся в 1947 году в Советский Союз (на волне послепобедной эйфории) вместе с семьей и сразу был выслан на Тамбовщину. Андрей, учившийся у выдающегося румынского пианиста Дину Липатти, само собой, поступил в Московскую консерваторию, откуда в 1954 году был отчислен за незнание марксизма-ленинизма. Как и в случае с другими богемными персонажами этой книги, отчисление пошло ему на пользу — Волконский со второй половины 1950-х годов посвятил себя любимой старинной музыке, а в 1965 году создал ставший знаменитым ансамбль «Мадригал». В 1972 году Волконский исправил ошибку отца — выехал во Францию, где и жил до своей смерти в 2008 году.

В 1954 году русский аристократ Волконский и познакомил Зверева с греком Георгием Костаки, который превратился в его главного собирателя в СССР, создав что-то вроде монополии на продажу его картин. «Костаки отзывался о Звереве очень восторженно, как о каком-то выдающемся художнике, цитировал Фалька, который сказал о нем, что “каждое прикосновение его драгоценно”. Костаки, конечно, остро чувствовал Зверева, но при этом он все время выяснял у других степень его талантливости, как бы не умея сам сполна ее оценить», — писал Владимир Немухин. Впрочем, вряд ли стоит на голубом глазу верить коллекционеру, набивающему цену художнику, работы которого он покупает. Костаки ссылался не только на Фалька, но и на Пикассо — главного арбитра для советских искусствоведов.

Костаки постоянно общался с иностранцами, пытаясь превратить Зверева в мировую знаменитость, но те лишь способны были сравнивать его с Матиссом или Домье, не веря в то, что в постсталинской России может появиться такой вот самородок сам по себе (и это правда — юный Толя Зверев всяких там Сезаннов с Матиссами в глаза не видел, а вот Шишкина — пожалуйста, в любом «Огоньке», на развороте). А ведь на тебе — воспитали в своем коллективе отечественного Гогена без какого то ни было западного влияния! Странно, что Костаки, позиционируя себя как главного «звероведа», стремился переодеть его, не понимая, что новый пиджак и Зверев — вещи несовместные: «Всегда бедно одетый, в костюме, который вовсе не подходил ему, ибо он достался ему от кого-то, он напоминал одного из парижских бродяг. Ему не нравилась новая, с иголочки, одежда. И всякий раз, когда я покупал ему новый костюм или новое пальто за границей, он сразу шел и продавал их». Звереву вообще было противно одевание во все приличное. Так, например, о художнике Владимире Яковлеве он говорил: «Ему всё можно, потому что они все в польтах хороших ходят». Хорошие «польта», да еще с каракулевыми воротниками, по мнению Зверева, никоим образом не совмещались с настоящим богемным искусством.

Экспрессионист Владимир Игоревич Яковлев (отчество необходимо, ибо Яковлевых-художников «пруд пруди») не просто был близок Звереву — он составлял ему пару, как Маркс и Энгельс, или составную часть, как Новиков и Прибой. Их часто упоминают вместе, как попугаев-неразлучников; Зверева, естественно, всегда первым. Общим у них был диагноз — шизофрения, Яковлеву его поставили еще в детстве, по всем остальным признакам, в том числе происхождению и стилю творчества, они были абсолютно разными. Яковлев, например, вырос не на сокольнической помойке, а имел деда-художника, известного импрессиониста Михаила Яковлева (вернулся в СССР из Парижа в 1937 году). И отец его был инженером, работал за границей. Хорошая живописная наследственность, а также занятия в детстве у Ситникова — этого ему вполне хватило, чтобы стать художником. Одна из первых выставок Яковлева прошла в 1959 году на квартире Волконского.

Сергей Довлатов рассказывал о Яковлеве со слов своего друга художника Вагрича Бахчаняна (эмигрировал из СССР в 1974 году):

«Однажды Бахчанян сказал ему:

— Давайте я запишу номер вашего телефона.

— Записывайте. Один, два, три…

— Дальше.

— Четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять…

И Яковлев сосчитал до пятидесяти.

— Достаточно, — прервал его Бахчанян, — созвонимся».

Болезненный и несчастный Яковлев не вылезал из психушек — поэтому неясно, какой телефон он вообще мог дать (не 03 же!), рисовал почти вслепую, потеряв хорошее зрение еще в детстве. Тем не менее на Западе его имя быстро обрело известность благодаря многочисленным цветам, которые он рисовал в разных ракурсах. Первая официальная выставка Яковлева в СССР прошла в 1963 году (совместно с Эдуардом Штейнбергом в Музее Достоевского), а за рубежом — в Кёльне в 1970-м и в Копенгагене в 1976 году.

Яковлев и Зверев познакомились у Костаки, который его тоже собирал. С Яковлевым было попроще — он вряд ли мог сам продавать кому попало свои картины (где уж тут продавать: телефон бы запомнить!). Отношения у них сложились своеобразные. Скромный и тихий на людях Яковлев ставил Зверева как художника выше себя: «Я всегда очень любил Зверева и думаю, что, если бы он попал в хорошие руки, если бы у него был дом, еда, краски, он писал бы еще лучше». Зверев же, расставляя оценки коллегам, когда доходил до Яковлева, срывался на агрессию: «Кол!» Его успокаивали, мол, Толя, не кричи — у Яковлева есть и хорошие работы! «Ну ладно, — проявлял объективность Зверев. — Три с минусом, не больше. — И прибавлял: — Я рисую море, кораблик, тучки, вот Яковлев из всего сделал бы символ…» Все разговоры о Яковлеве у Зверева почему-то оканчивались пресловутыми «польтами» с каракулем, что дает основание подозревать его даже в зависти. Вероятно, Зверев считал, что Яковлев рисует лучше, в том числе и по причине своего непролетарского происхождения и зажиточного детства.